«Без искусства в нашей стране нельзя»
Александру Зырянову — графику, живописцу, мастеру станковой линогравюры, народному художнику России — 89 лет. И он ходит в свою мастерскую на улице Ленина и пишет картины. Каждый день в любую погоду. Уже не летит, как раньше, с «особенным почерком походки», как писал пермский краевед Владимир Гладышев, обгоняя всех, но идёт вместе с дочерью Любовью.
Детский дом в землянках Казахстана, голод, судьбоносная встреча с московским архитектором, открывшим талант будущего мастера. Учёба, любовь, семья и всепоглощающая работа, поиски себя… Председатель Пермского отделения Союза художников в течение 20 лет, преподаватель рисунка и композиции в Академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова. Сотни встреч, событий — целая жизнь в искусстве.
Зырянов — зачинатель пермского эстампа. Ему принадлежит роль первооткрывателя в гравюре графической красоты Пермского края. Работы художника хранятся более чем в 50 музеях страны, в том числе в Государственной Третьяковской галерее.
Более чем за полвека Александр Петрович создал собственную галерею портретов пермских писателей, поэтов, актёров, артистов балета, городских и сельских пейзажей, экслибрисов, исторических композиций, балетных сцен. А ещё вырастил двух прекрасных дочерей. Это дизайнер и преподаватель на кафедре архитектуры в Академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова Любовь Колчанова (очень многие юные таланты стремятся попасть к ней в студенты) и Ольга Зырянова — живописец, ученица знаменитого авангардиста Льва Крапивницкого.
— Александр Петрович, как вы осознали себя художником?
— Мне повезло. На уроках рисования меня заметил Виталий Антонюк — молодой московский архитектор. Его необыкновенным образом занесла судьба в школу на захолустной железнодорожной станции Егоршино на Урале, где он работал учителем рисования и черчения.
Он начал со мной заниматься, до этого я только срисовывал с картинок, а Виталий Данилович стал учить рисовать с натуры. Я дома ставил натюрморты из всего, что под руку попадалось.
Мы тогда жили у моей тётки под Свердловском. Было очень голодно, собирали колоски, ели картофельную кожуру. До этого я пять лет прожил в детском доме в Казахстане, под Карагандой. Когда мне исполнилось шесть, отца репрессировали по доносу, а нас с мамой и братом разослали по разным лагерям, я не знал кого куда. Тяжело было в детском доме. Жили в землянках. На уроках писали на старых газетах, никаких тетрадей не было. Когда мама меня нашла, я её не узнал.
— Почему вы стали учиться именно на отделении графики в институте имени Сурикова, а в училище сначала в классе живописи?
— Виталий Данилович помог мне подготовиться к поступлению в Свердловское художественное училище в класс живописи и устроил жить в семейное общежитие для железнодорожников. Когда я закончил учёбу, из нашей группы в 60 человек только пятеро были рекомендованы к поступлению в Москву, в художественный институт имени Сурикова. И все пятеро по итогам экзаменов поступили — сильная школа. Стали выбирать специализацию: кто на живопись, кто на монументальное искусство, кто на графику... Я хотел на живопись, мне казалось, что я прекрасно чувствую цвет, тянуло к краске всю жизнь. Но график Пётр Суворов собрал нас и говорит: «Закончите живописцами. И что дальше? У вас ничего не будет: ни мастерской, ни заказов, как будете жить? Поступайте на книжную графику. Книгу можно сделать на коленках, сидя на кухне или лежа на диване. Сделайте работу, и у вас уже скоро будет машина».
Время было послевоенное и тяжёлое, мы были вечно голодными, когда маргарин и кильку ели — радовались. Соблазнил он нас, и я пошёл на книжную графику. Вначале плакал, переживал, мне книжная графика была совершенно чужда, рисовал я хорошо, любил рисовать, но к книге душа не лежала.
— Расскажите об учёбе и жизни в Москве.
— В общежитии нас поселили в комнатах по 15 человек, позже хотели разделить, но мы не согласились — очень все подружились. Мы создали «колхозы», в каждом примерно по семь человек. Каждый день кто-то один дежурил, в его обязанности входило купить продукты и сварить супчик, чтобы пришли вечером и поели, днём-то за работой только бутерброды.
Вкалывали мы каждый день с утра до ночи, и нам это нравилось. Как-то к нам забегают в мастерскую, мол, ребята, там «Дядю Ваню» дают — хватит работать! Мы у виска покрутили: «Какой «Дядя Ваня»? У нас тут натура стоит!»
А вот в Большой театр очень любили ходить, все возможные постановки посмотрели. Брали самые дешёвые билеты на галёрку: смотрим сверху, где в партере места есть, и потом в антракте пересаживаемся. И, конечно, зарисовки делали.
На практику ездили во Владимир, с упоением рисовали с натуры пейзажи, храмы, людей, портреты. Всё что угодно!
Невзлюбили одного преподавателя. Он пришёл, мы дверь изнутри заперли и не впускаем. Он сразу всё понял и пошёл увольняться. А хороших преподавателей было много: Моторин, Дегтярёв — имён я их уже не помню — и другие. Один сидит в уголочке, никому не навязывается, и ему никто. Кто хочет, тот подходит — показывает свою работу. Был у него девиз: «Научить искусству нельзя, помочь научиться можно».
Другой педагог поручил мне первую серьёзную работу — оформить анатомический альбом. Деньги за неё я отослал жене с маленькой дочкой Любой на Урал.
В то время Виталий Данилович Антонюк вернулся в Москву. Он жил в квартире, где обитали сразу четыре семьи. Я прихожу в гости — голодный студент, и все, кто там есть, меня подкармливают.
— Что было, когда окончили институт? Как сложилась «судьба художника»?
— Я поехал в Свердловск. Жить где-то надо, да никто не пускает на квартиру с маленьким ребёнком. Тогда написал в Пермь своему знакомому художнику Анатолию Тумбасову — пейзажисту, мы с ним учились вместе в Свердловске. Он сказал: «Приезжайте — встретим». Нам пообещали дать квартиру в частном доме, а через полтора года — государственную.
Перед поездкой пришёл в Свердловское книжное издательство. Прихожу, засовываю руку в карман, мне и говорят:
— Хотите диплом показать?
— Да.
— Не надо, дадим вам работу. Сделаете, получите деньги — ещё дадим работу. А дипломы нам не нужны, с дипломами много тут ходят.
Так никому диплом ни разу и не показал: всем нужна работа, а не корочки. Книжка получилась красивая: Владимир Маяковский «Что ни страница, — то слон, то львица». Я за ту работу купил себе первый шикарный костюм.
Приехали в Пермь, а никакой квартиры для нас и нет. Тогда нас поселила в своём кабинете директор художественного фонда Зоя Артамонова, очень заботливая и добрая женщина. Маленькая Люба топала по высоким каменным ступенькам худфонда и звала художников к телефону. Потом, через какое-то время, нам всё-таки дали квартиру в частном доме рядом с Балатовским лесом. Там жили ещё несколько семей, а в одной из комнат — туберкулёзник. Люба подхватила палочку и почти всё детство провела в санатории на берегу Камы без родителей.
Я делал книги, но мне это было абсолютно неинтересно. Лет 10 мучился, потом попробовал делать станковую гравюру, и у меня всё пошло. В гравюре можно большую тему выразить, я почувствовал выход для души, соответствие своих внутренних устремлений. Вот так всё и получилось, начал работать в цветной линогравюре, потом ушёл от цвета в чёрно-белую графику.
— Помните свой первый успех?
— На свою первую столичную республиканскую выставку я дал гравюры на пермскую тему. У меня было несколько серий: «Пермь», «Кама», «Камские просторы». Молодой был, ничего не имел, но было много уверенности в себе, даже нахальства. Авторы сидят за фанерной перегородкой, а члены выставочного комитета решают, какие работы пропустить на выставку. Проголосовали за 10 моих гравюр. В выставкоме стало тихо. Такого ещё не было, чтобы у неизвестного молодого художника сразу взяли столько работ. Слышу разговор членов выставкома: «Что мы наделали? Зачем столько работ приняли?» Кто-то предложил переголосовать: «У нас много маститых мастеров, мы даже у них не берём столько работ».
Переголосовали. Опять вышло 10. Ну что делать? Приняли все.
Отобрали на тиражирование несколько работ. Особенно понравились «Камские просторы» и «Плоты на Каме». Я выслал доски в Ленинград, в эстампную мастерскую. Их печатали ручным способом. Тираж был большой даже по тем временам — 500 экземпляров. Напечатали быстро, меня вызвали в Ленинград, чтобы я подписал тираж. Если нет авторской подписи, эстампы не считаются авторскими. Два дня подписывал. Уже в Перми получил письмо, что издательство желает сделать ещё один тираж. Я подписал, и опять всё быстро продали. И так повторялось пять раз.
После этого заметили, пошли большие заказы из Москвы. Пробиться было трудно, когда пробился — уже знают, предлагают работу. В Манеже у меня были лучшие стенки напротив входа.
В конце 1960-х я резко сменил язык искусства. Я был реалист, но это не моё. Так работали тогда все. Изменилось время, нужен был новый подход, и я понял, что должен работать по-другому. У нас за спиной классика: Сергей Герасимов, Дементий Шмаринов. Время диктовало другие подходы. Меня пленил Владимир Фаворский, буквально сбил с толку. Его работы произвели потрясающее впечатление, его формотворчество задело за живое. Я понял, что не нужно копировать жизнь. Нужно делать то, что составляет «свою природу», отсюда и появилось новое решение.
У Фаворского учился подходу к новой форме, но работать стал по-своему. Появились первые большие циклы — исторические циклы, работал по плакатному жёстко. И ушёл от цвета. Цветная гравюра расхолаживает. Слишком легко и эффектно. Чёрная — суровая, в ней больше внутренней правды.
— Расскажите про работу в Союзе художников. Вы многое сделали для пермского отделения.
— Я приехал в Пермь, когда Союз художников был небольшим и слабым: 8—10 членов, и, самое главное, не было художественной среды. Чтобы попасть в него, нужно было дважды принять участие в нескольких всесоюзных выставках. Какие союз даёт преимущества? Это настоящая профессия с трудовой книжкой, мастерская.
Когда меня избрали председателем Пермского отделения Союза художников, моей целью стало оживить его деятельность. Постепенно союз рос количественно и качественно. Особую роль сыграли художники, приехавшие в Пермь после окончания художественных вузов: Павел Шардаков, Евгений Широков, Анатолий и Николай Можарские — все живописцы. Позднее скульпторы — Юрий Якубенко, Анатолий Уральский и другие. Они заняли ведущее положение в художественном совете, правлении и выставкоме.
На нас стали обращать внимание руководители города и области. Но нужна была и материальная база: мастерские, квартиры, выставочный зал. Начало было положено, когда в ноябре 1959 года был построен Дом художника на улице Горького, 27. Эти события резко подняли значение художника и его положение в обществе. Создавались хорошие материальные условия для творчества. Стали поступать заказы на оформление интерьеров дворцов культуры, общественных зданий, заказы на исполнение так называемой наглядной агитации.
Творческие дачи под Москвой, в Прибалтике, в Крыму, на Кавказе. Творческая работа становилась престижной. Как председателю мне приходилось заниматься мастерскими для художников. Проект привязки мансард к типовому дому я привёз из Москвы. Первые мастерские-мансарды были построены в Балатово, потом на Городских Горках. Художники воспрянули духом. Вплоть до 1976 года все областные выставки проходили в Пермской художественной галерее.
Помню, как кто-то написал в книге отзывов: «Выставка пермских художников очень понравилась, особенно «Римские бани» (это, как известно, работа Фёдора Бронникова XIX века — ред.).
Я убеждал построить выставочный зал или приспособить под выставки помещения, привёз чертежи. И заложили ещё один дом на улице Ленина, где сейчас и моя мастерская. Это должен был быть комплекс: мастерские, выставочное помещение, центральный выставочный зал. Мастерские построили, но решили вместо выставочного зала сделать магазин, чтобы оживить центр города, а союзу на выбор предоставили обувной магазин или угловой дом напротив администрации города. Выбрали обувной магазин, сейчас здесь муниципальный выставочный зал.
1960—1980-е годы — «золотой век» советского искусства. Сейчас всё погасло. Когда художник думает только о деньгах, это самое паршивое дело. Без искусства в нашей стране нельзя: русский народ — красивый, эмоциональный — тянулся во все времена к искусству. Хотя, конечно, и сейчас в союзе 150 человек, и он до сих пор имеет влияние. Руководит им прекрасный человек — живописец Равиль Исмагилов.
— Александр Петрович, искусствоведы всегда подчёркивают, что ваше творчество состоит из циклов и серий. Расскажите, какие из них ваши любимые?
— Если я увлекался каким-то мотивом или темой, то обязательно создавал целую серию гравюр и работал над ними по нескольку лет. От цветной линогравюры я перешёл к теме войны и революции. Она трудная и ответственная. Очень сложно было найти неповторимую композицию каждого листа и выполнять её на высоком профессиональном уровне. Само изображение должно было стать символом, знаком, который донёс бы героическую приподнятость образов современникам. Это работы «Мы наш новый мир построим», «Уходили комсомольцы».
Очень любил сельскую и индустриальную тему. Это панорамный пейзаж, тема родины с её бескрайними просторами, пашнями и полями: «Весна в колхозе», «Сенокосная пора», «Мой край».
Меня увлекала и советская история края, горячие цеха Чусовского завода, громады пермских нефтезаводов, вышки, шахтные отвалы и могучие заводские корпуса под стать масштабам самой уральской природы: «Калийщики», «Кизеловская ГЭС».
Однажды в 1970-е я обратил внимание на пермский звериный стиль. Его ещё тогда совсем не ценили и не видели в нём высокого искусства, смотрели лишь как на этнографические вещи. Я же увидел в нём огромное эстетическое начало и хотел показать его мировую ценность.
И вот эти бляшки в пыли, в мусоре, никому не известные, пылились в нашем краеведческом музее, как какие-то старые железки. Маленькая витрина, плохо освещённая. Я их брал с собой — в карман — и рисовал в мастерской.
Я создал серию «Пермский звериный стиль. Чудские древности Урала». В Москве печатали книгу с моими гравюрами. Издатели были осторожны. Они пригласили известных учёных и попросили определить художественную ценность звериного стиля. В конце концов их ценность осознали, и я создал ещё серию линогравюр на эту тему.
Потом я увлёкся балетом и получил заказ на серию от министерства культуры, и тогда потребовалась другая форма, другой штрих. В исторической теме главное в образном композиционном решении — ударность, фрагментарность, синтез. Балет — это песня, это пластика. Лёгкость, плавность, текучесть. Я в корне перевернулся, исчезло чёрно-белое пятно «выразительно работающее», появилась певучая линия, как в музыке Вивальди или Баха. Сейчас работы этой серии висят в Пермском хореографическом училище и в Театре оперы и балета. Они исполнены в техниках карандашного рисунка и пастели.
Портреты ведущих танцовщиков театра: Кирилла Шморгонера, Игоря Шаповалова, Олега Левенкова, Виталия Дубровина, Сергея Александрова, главного балетмейстера Владимира Салимбаева.
Для меня главное — композиция. Умение компоновать — это именно то, что делает художника художником. Композиция идёт от замысла, идеи, темы.
Работал я всегда много: энергия била ключом, а я не умел даже ходить медленно, медленно что-то делать, всё быстро делал и с полной отдачей.
— Чем вы сейчас занимаетесь? Может быть, над чем-то работаете?
— В последние годы мы много работали над символикой Пермского края вместе с дизайнером Любовью Колчановой и историком-геральдистом Юрием Николаевым. Это штандарт губернатора, знак «Почётный гражданин», эмблемы и наградные медали, а также гербы муниципалитетов: Чердыни, Лысьвы, Красновишерска, Суксуна, Добрянки — всего более 20. Занимались ещё и росписью Пермского планетария — создали ту самую панораму города, недавно реставрировали.
Я много и увлечённо работал, восхищаясь нашим краем, — создал более 100 гравюр за последние 20—30 лет. Сейчас мы мечтаем создать альбом для жителей и гостей города, где были бы представлены знаковые явления нашей пермской культуры. Это работы моих циклов и серий: «Памятники деревянного и каменного зодчества Перми и Пермской области», «Пермская деревянная скульптура», «Народное искусство», «Пермский звериный стиль», «Пермский балет», «Пермское деревянное зодчество», портреты пермских писателей и прочее-прочее. Может, бог даст. В следующем году мне 90, хочется выставку устроить, надеюсь, кто-нибудь посодействует.
|