Другие миры Бориса Караджева
Одним из отборщиков пермского Международного фестиваля документального кино «Флаэртиана» много лет является Борис Караджев. Особую страницу его творчества составляют фильмы, обращённые в недавнее прошлое, в том числе в прошлое Пермского края: «Эвакуационный роман» — об эвакуации в Пермь ленинградского театра им. Кирова, «Тринадцать ночей» — о чердынской ссылке Осипа Мандельштама, «Спросите нас» — о годах Великой Отечественной войны. «Компаньон magazine» обратился к недавнему прошлому самого режиссёра, и оказалось, что оно связано с Пермью не меньше, чем его творчество, а сам Борис Караджев — легендарная личность в Пермском университете: в былые дни он руководил знаменитым студенческим театром и был известен как Боб Рабинович. На наш единственный вопрос: «Как объяснить волшебное превращение пермяка в москвича и физика в режиссёра?» — Борис Яковлевич ответил пространным монологом, который вполне тянет на полноценный рассказ о Перми послевоенных лет и её, как сказали бы теперь, тусовках.
Ну, я не задумывался над технологической стороной процесса превращения... Вряд ли дело в генетике: в моей семье не было лицедеев и прочих людей, связанных с искусством. Отец у меня был преподавателем истории, довольно известным и уважаемым в университете, любимым студентами. Он был человеком с очевидными гуманитарными склонностями, прилично писал, очень хорошо знал русскую классику, но, например, театром и кино особенно не интересовался. Мама у меня врач.
Но есть одна маленькая тайна… Склонности человека не обязательно объясняются генетикой, они могут проявиться в результате какого-то толчка — и этим толчком, пожалуй, было то, что мой дед работал в постановочной части оперного театра. Если говорить современным языком, его профессию можно было бы назвать прикладной химией. Никаких химических факультетов он не оканчивал, но всю жизнь занимался созданием каких-то химических веществ, нужных для народного хозяйства, и последние 15—20 лет жизни он занимался этим в театре. Насколько мне известно, он был изобретателем какого-то уникального раствора для пропитки горючих декораций: это было связано с противопожарной безопасностью и со сценическими спецэффектами.
У него был свой кабинет — такое странное помещение, похожее на красильню деда Каширина из горьковского «Детства». Там стояли большие ёмкости с какими-то растворами, куда окунались декорации, а потом они подвешивались. Мои первые сильные эстетические впечатления — это пропиточная камера моего деда Матвея...
Мама моя была военным врачом и служила на КамГЭСе в части МВД, она утром надевала шинель, и её увозили на машине. Поскольку меня некуда было деть, дед меня таскал с собой в театр. Моё детство с трёх примерно лет, с первых лет, которые я смутно помню, прошло в театре. Атмосфера лицедейства, преображения реальности, этот мощный контраст с тем, что окружало меня в повседневной жизни...
У меня в метрике написано, что я родился в Кагановическом районе города Молотова! Кагановический район города Молотова!!! Правда, улица была Луначарского, всё-таки ближе к культуре. В Перми (в частности, на нашей улице) были тогда деревянные тротуары! Пермь была захолустьем. Настоящим! Это была большая деревня...
Театр был для меня контрастным, другим миром. Мне очень нравилось в театре. Очень нравилось. Я постоянно торчал за кулисами, довольно неплохо представлял себе внутреннее пространство театра и его людей, начал даже разбираться в репертуаре. Тогда костюмные такие были оперы, люди пели, как мне казалось, странными голосами...
Когда я пошёл в первый класс, я оказался за одной партой с Олегом Хуторским. У него отец был концертмейстером вторых скрипок в оркестре оперного театра, и Олег сам на скрипочке играл. У меня появилась новая возможность бывать в театре, теперь уже вместе с другом. Я был лишён напрочь музыкального слуха, но из театра я не вылезал. Нам с Олегом нашли места в оркестровой яме, где мы сидели на кипах нот. Мы были маленькие, и наши головы были чуть ниже края оркестровой ямы. Перед нами был оркестр, а сцена была выше, и я очень прилично знал весь репертуар середины 1950-х годов. Все спектакли я видел по нескольку раз, причём с очень необычного ракурса… Именно тогда я почувствовал привлекательность этого мира.
Отец мой серьёзно следил за моим чтением и заставил меня довольно рано освоить, например, греческую мифологию. Моей настольной книгой была «История русского искусства» Грабаря, ещё довоенное издание. Я привык разглядывать картинки и довольно хорошо знал, например, архитектуру Киевской Руси, которую сейчас напрочь забыл. Ни одного собора сейчас не узнаю, а тогда запросто: этот — в Чернигове, этот — ещё где-то... Отец у меня преподавал XIX век, но очень интересовался древностью. Это, пожалуй, был второй толчок к гуманитарным сферам. Я довольно рано прочитал всю русскую классику. Всю. Отец подсовывал мне даже поэзию XIX века, так называемых второстепенных поэтов, которых даже на филфаке не изучают.
Школа... Школа — седьмая! На моих глазах она превратилась: а) в английскую; б) в математическую. Жили мы на Луначарского, в квартале от школы. Рядом была усадьба частного врача Назаренко, это был едва ли не единственный в Перми практикующий частный врач. Такой пермский профессор Преображенский! Одно из самых любимых развлечений детства — через забор разглядывать это буржуйское имение, где был ЗиМ, цепные собаки...
Так вот, седьмая школа. Она тогда ещё не сложилась как гуманитарная или математическая, она была в поиске. Очень важное влияние на меня оказали два моих педагога. Тамара Абрамовна Рубинштейн, которая преподавала у нас русский язык и литературу и очень сильно поддержала мою неоформившуюся любовь к поэзии. Она драла с нас три шкуры и заставляла учить «Онегина» наизусть — и я выучил, но она умела и увлечь литературой, и потом, где бы я ни учился, мне уже не нужно было перечитывать произведения из школьной программы, я их отлично знал. Второй человек, а скорее, первый по значимости — это Ольга Сергеевна Скворцова, наш классный руководитель. Она преподавала английский язык. Именно она подтолкнула нас к первому собственному творчеству…
В девятом классе у нас ввели новые предметы, в том числе программирование, пришли новые ребята, в том числе дочь первого секретаря обкома Ира Галаншина, сын председателя горисполкома Вова Галкин — такая городская элита, но интеллектуальное ядро составляли те люди, которые учились с нами с первого класса. Ольга Сергеевна посмотрела на нас и сказала: «Ребята, а давайте какой-нибудь театр создадим» — и подсунула нам какие-то тексты на английском языке, то есть выступила в качестве завлита и продюсера.
Этот импульс оказался очень действенным, мы завелись с пол-оборота. Первый наш спектакль назывался «Песни Киплинга». На английском языке. Это был фурор городского масштаба! 1965 год, какие песни Киплинга?! Потом мы сделали спектакль по стихам поэтов, павших в годы войны, — мы практически скопировали спектакль «Таганки», не видя его, потом возникло что-то ещё. В общем, пошло-поехало, мы увлеклись.
Тогда же мы сняли первый фильм. На 16-миллиметровой киноплёнке. Он, кстати сказать, был игровой. Это была пародия на шпионскую драму, главный герой — полковник Неусыпных, а главный злодей и шпион — Шпедель Фукс... Мы с моими друзьями Славой Тонконогом, Борей Саймановым, Фимой Лейзеровым и Сергеем Морозовым сами играли все роли. А оператором был Вадик Калашников.
Тут же начался КВН, мы начали рисовать комиксы, стенгазеты... Чтобы научиться плавать, надо плавать. Мы раньше не чувствовали в себе каких-то особых творческих склонностей, но стоило этим заняться — они проявились. Мы стали победителями конкурса КВН — сначала районного, потом городского, на базе команды сформировались какие-то авторские группы. Учились мы через пень-колоду. Как я умудрился ещё серебряную медаль получить в школе?
После школы надо было выбирать. Мы уже тогда знали стихи очень уважаемого мною Бориса Слуцкого: «Что-то физики в почёте, что-то лирики в загоне. Дело не в сухом расчёте, дело в мировом законе...» Отец мой был человек разумный и не подталкивал меня ни к чему, но предлагал: «Может, будешь историком?» Он был к тому времени очень болен и понимал, что не допишет многое из того, что начал. У меня была неплохая память, историей я интересовался, книжки всё время читал, в том числе и нон-фикшн такой серьёзный... Но возобладало влияние моды: физики — в почёте, лирики — в загоне. Это было освоение другой реальности, ощущение, что мы можем всё! Физики — демиурги! А театр? Ну, этим легко заниматься в свободное время... Читать, писать? Стихи мы все пописывали, комиксы рисовали, но это ж не профессия. Конечно, это я от неведения так думал...
Я ещё старшеклассником ходил в университетскую школу юных физиков, и нам очень понравились ребята (это были молодые педагоги и студенты старших курсов), которые там преподавали — словно из фильма «Девять дней одного года». Такие классные, такие остроумные! Таких артистов и писателей мы не видели. Забегая вперёд, могу признаться, что человечески, ментально, поведенчески и даже в смысле артистизма мой университетский педагог, блестящий учёный и лектор Григорий Зиновьевич Гершуни дал мне больше, чем многие педагоги, у которых я впоследствии учился во ВГИКе. Я ни секунды не пожалел, что пять лет проучился на физфаке.
У нас была большая школьная компания, вместе с которой я поступил на физфак, был замечательный курс физиков-теоретиков, и многие мои друзья состоялись как физики: Юра Райхер, Витя Хеннер — крупные учёные, известные не только в России. Они регулярно приходят посмотреть моё кино — а я их статьи и книжки прочитать уже не могу!
Поскольку мы были известны и как лучшая в Перми школьная команда КВН, и как ансамбль английской песни, и как школьный театр, меня в университете тут же везде взяли «на карандаш»: давай туда, давай сюда… Сначала — команда КВН, а через полгода мы создали студенческий театр миниатюр — СТЭМ. По инерции я пару лет учился на пятёрки, что называется, за компанию со школьными друзьями, потому что компания была хорошая. Но… змий уже забрался на нужное дерево, и яблоко уже было надкушено.
Началась университетская студенческая «Весна», где я был и автором, и продюсером, и режиссёром, и вокруг собралась замечательная компания людей, которые начхали на учёбу: Володя Мохирев, главная наша театральная звезда, Семён Кимерлинг, который был нашим художником, Павел Волков, мой постоянный соавтор, Валера Некрасов — выдающийся фотограф, который в 20 лет стал победителем «ИнтерПрессФото…», его дочка Аня стала известным в Перми культурологом. При театре возник музыкальный ансамбль, где были свои звёзды. Очень хорошая компания творческих ребят! Не за всеми я потом уследил, кто-то исчез из виду, но некоторые союзы сохранились, что называется, до конца дней, как наша дружба с Серёжей Скворцовым. Нас познакомила его мама Ольга Сергеевна — мой классный руководитель. Он был на пару лет меня моложе, но мы жили по соседству, учились в одной школе, а потом я его притащил в университет — сначала в театр, когда он был ещё школьником, а через два года он поступил на экономическую кибернетику. Потом мы вместе с ним и Валерой Некрасовым поехали поступать во ВГИК… (Режиссёр-документалист, оператор и фотохудожник Сергей Скворцов трагически погиб в 2000 году. В 2014-м Борис Караджев снял на пермской киностудии «Новый курс» фильм «Сергей Скворцов. После эпилога» — ред.) Наша университетская компания сложилась постепенно.
Наше университетское поколение вообще оказалось на редкость звёздным. Филологи Лёня Юзефович, Толя Королёв, Нина Горланова, Вася Бубнов, Володя Винниченко учились на год старше меня. На моём курсе из филологов были Игорь Кондаков, Володя Пирожников, Инна Рогова. У нас были внутренние маленькие дружеские группировки, но мы существовали и как более крупная компания. Они — филологи, у них была своя компания, мы — в основном нефилологи: историки, физики, математики, экономисты... Мы были больше склонны к лицедейству, а они — к слову, они были поэты, писатели. Но пересечения были разнообразные, было множество совместных тусовок. Встречались мы, в частности, все в редакции многотиражной газеты «Пермский университет». Редактором был Игорь Ивакин, у него была странная такая комнатуха, похожая на выгородку в общежитии имени монаха Бертольда Шварца, там сидел Игорь, а Нина Горланова была у него замом. Там мы частенько собирались. Постепенно возникли другие пересечения, на филфаке сделали свой собственный театр — «Кактус», и часть артистов у нас были общие. Их главный актёр Юра Якименко играл и в наших спектаклях…
Как говорится, если учёба мешает увлечению, то надо игнорировать учёбу. Что я практически и делал. За многочисленные заслуги перед Отечеством — ну, то есть перед университетом (как-никак я успешно руководил университетской театральной самодеятельностью) — меня не выгоняли, и я даже умудрялся сдавать сессии, дотянул до конца и получил диплом об окончании физфака, хотя к этому времени уже твёрдо знал, что никаким физиком не буду. Помню свой разговор с Григорием Зиновьевичем на одном из зачётов. Он меня знал хорошо и как-то по-человечески мне симпатизировал. Он спрашивает: «Ну, честно скажи, будешь физиком?» — «Не-а». Он рукой махнул и зачёт мне поставил. Я не хитрил, не обманывал, не выдумывал ничего… Я понимал, что физиком не буду.
Когда мы все отучились, многие из нас после университета дружно попали в армию: военная кафедра, звание лейтенанта, долг… Мы знали заранее, что так будет, и спокойно к этому отнеслись. У всех по-разному служба сложилась. Я служил в Перми на Бахаревке, Толя Королёв оказался в Чебаркуле, Лёня Юзефович — аж в Бурятии, он там буддизмом увлёкся, а Юра Якименко вообще в Уссурийском крае. Нас всех, как я смею подозревать, активных ребят, старались разъединить. Но мы потом снова нашли друг друга!
Мы вернулись в Пермь и почувствовали как-то одновременно, что не удержимся здесь, не сможем состояться творчески. Знаете: «Птицы вместе стали собираться в тёплые краюшки!» На рубеже 1970—1980-х годов начался исход. У каждого из нас были собственные внутренние причины: у ребят-филологов не очень складывалось с литературными публикациями, кто-то просто не мог найти в Перми работу, не видел будущего, у меня закрыли подряд несколько театральных проектов… Мои университетские театры — первый, второй и третий — они были как студии МХАТ: один закрывался — я открывал новый. Я думаю, что где-то к концу 1970-х мы уже созрели, чтобы уехать.
В Перми в то время была какая-то мрачная ситуация, яма такая энергетическая. Мы большой группой снялись. Я, Валера Некрасов, Серёжа Скворцов поступили во ВГИК, у ребят, избравших литературную стезю, состоялись первые публикации в Москве… В течение двух лет разъехалась вся генерация. Остались единицы: Володя Винниченко с Татьяной Тихоновец, Нина Горланова, Володя Пирожников…
Но Пермь насовсем не отпускает. В те годы была энергия отталкивания, но с возрастом плохое забывается. Сохраняется в памяти лучшее: наши ночные прогулки, разговоры на кухнях, мы ещё и жили практически по соседству: я, Толя Королёв, Лёня Юзефович с Аней Бердичевской… Какие-то приятные вещи. Кроме того, изменилась ситуация! Мы уезжали от дурного советского начальства, от идиотов провинциальных, которые хуже, чем столичные. Это всё рассосалось. Произошла смена поколений, многие люди, которые нам были неприятны, просто поумирали…
Мы все как-то выплыли. Никто из нас в Москве не потерялся, мы оказались вполне конкурентоспособными. Мы состоялись профессионально, стали фигурами, обрели имена. На протяжении многих лет я приезжал в Пермь, чтобы зайти к родителям, увидеться с сестрой и с парой друзей. Но постепенно здесь стали возникать какие-то интересные начинания, интересные компании, действительно интересные предложения. С Павлом Печёнкиным я познакомился не в Перми: он подошёл ко мне в Амстердаме на фестивале… Так произошло моё возвращение в Пермь.
Закономерно, что мы отсюда свалили, и закономерно, что мы вернулись. Вернулись в другом, конечно, качестве. Как будет дальше — посмотрим. Но сейчас и Лёня Юзефович с удовольствием приезжает, и Толя Королёв был здесь совсем недавно. Я помогаю, чем могу, «Флаэртиане» и иногда снимаю здесь кино. Я считаю, что пермские фильмы не случайно оказались в моей фильмографии. Надеюсь, что ещё здесь что-то сделаю.
|