«Город просто подворачивается под руку»
Мы привыкли признаваться в нелюбви к окружающему нас пространству: рассуждать об отсутствии комфортной среды и сравнивать наши города с европейскими мегаполисами. На всё это можно взглянуть иначе. О том, как «правильно смотреть», о мегасобытиях, способствующих неравномерному развитию городов, идеалах и вечных ценностях, за которыми прячутся экономические интересы, мы поговорили с доктором философских наук, профессором Еленой Трубиной.
— Елена Германовна, в своей лекции на Всероссийской ассамблее молодых политологов в Перми вы говорили об индустриальном прошлом в нестоличном городе. В частности, о том, как Уралмаш романтизируется и идеализируется горожанами. Не вызвано ли это отчаянием, желанием по крупицам собрать свою городскую среду в противовес окружающему нас современному враждебному пространству?
— Нет, я не думаю, что наше стремление искать что-то позитивное в той несовершенной городской среде, которая нас окружает, и желание зацепиться за эти моменты эмоциональной переполненности вызваны отчаянием. Здесь помогает сравнение. Я некоторое время прожила в Вене, сняла там квартиру не в центральном районе города и ходила на работу и обратно пешком. Это позволило мне понаблюдать за тем, как строится жизнь в этом районе. И я увидела огромное количество мигрантов из Турции, с Ближнего Востока, Балкан. Кто-то из них заработал себе на квартиру, а другие до сих пор живут в социальном жилье, которое напоминает общежитие. Эти люди пытаются зацепиться там, где жизнь им кажется лучше, чем в Стамбуле или Белграде. И я убеждена, что они вообще не смотрят на всю эту культуру, от которой мы в восторге, — барокко, югендстиль, Отто Вагнер и т. д. Люди заняты своими делами. Восторги по поводу городской среды и архитектурных шедевров, которыми она украшена, может себе позволить очень небольшое количество людей — образованное меньшинство. И количество таких людей примерно одинаково в любой стране.
Поэтому, когда мы оглядываемся посреди наших городов, мы оглядываемся именно как образованные люди. И мы видим не только разруху, руины, посредственную застройку, но и то, как во всём этом кристаллизуются исторические тенденции, как в этом проявляются культурные процессы. Моя мысль о самодостаточности и интересности наших городских пространств проистекает из того, какую дистанцию мы прошли как общество. Ведь мы начинали с землянок, с абсолютной нищеты, с бараков, с хрущёвок (в которых многие, кстати, и живут).
И ещё один фактор — возможность сравнить. Например, иностранные студенты из Африки и Юго-Восточной Азии, которые учатся в наших университетах, в восторге от нашей инфраструктуры — от того, что свет всё время горит, что всё время льётся горячая вода.
Добавлю ещё приятное чувство от того, что у нас (здесь я имею в виду прежде всего города-миллионники) всё время что-то происходит усилиями городских активистов, музейщиков, организаторов фестивалей. Поэтому к нашим привычным вздохам «Ах, Амстердам! Ах, Берлин! Ах, Вена!» я бы добавила, что и тут, у нас, тоже «Ах!». Надо только уметь смотреть.
— Насколько в таком случае любовь к городу зависит от городской среды?
— Я не говорю о любви. Я говорю о том, что у нас тоже интересно. Я к Екатеринбургу отношусь прохладно, но с интересом. Любовь здесь — к друзьям. Есть места, которые вызывают сильные воспоминания и сложные чувства. К примеру, я не ожидала, что шестичасовая прогулка прошлым летом по Уралмашу с друзьями (один из которых там родился) меня так проймёт. Там, в кварталах четырёх-пятиэтажной застройки, ты видишь человекоразмерность, архитектурную связность, видишь много заросших травой участков свободной земли, старые деревья, отремонтированные бульвары. Всё это составляет очень сильный контраст тому, что видишь у нас в микрорайоне Академическом или у вас в новых спальных микрорайонах, — поставленные тесно многоэтажные прямоугольники.
Я бы предложила различать экономические, социальные и экзистенциально— психологические аспекты нашего существования в городах. Например, неприязнь к нашим городам в восприятии молодого горожанина может быть связана с тем, что он не может найти достойную работу, не видит особых перспектив развития, а к тому же вокруг всё такое неприглядное. В психологии есть понятие проекции, когда глубокая фундаментальная неудовлетворённость проецируется на что-то другое. И город иногда просто под руку подворачивается. Тут даже не надо предпринимать особых усилий, потому что он повсюду. Но я, конечно, не отрицаю, что есть города более удобные для жизни и менее удобные для жизни.
— Выходит, что в более удобных городах люди тоже не всегда довольны средой, которая их окружает?
— Я хочу подчеркнуть, что «столичный город и нестоличный город» — это глобальный расклад. И комплексы неполноценности и неприязни к тому, что тебя окружает, испытывают миллионы наших современников. Даже когда разговариваешь с обитателями Осло или Хельсинки, они тоже могут сказать: «Ну что у нас, другое дело в Лондоне или в Нью-Йорке!» То есть всё равно работает иерархия городов, наверху которой три флагмана — Нью-Йорк, Лондон и Токио. Считается, что ты только тогда пробился, когда устроился в одном из них. Ну и есть национальные варианты: финны будут считать, что с тобой всё в порядке, если ты в Хельсинки, русские, разумеется, так будут считать, если ты в Москве.
С одной стороны, тебя никто не держит — уезжай, рискуй, пробивайся. Но надо понимать, что цена, которую ты можешь за это заплатить, может оказаться достаточно высокой. Готов ли ты жить на окраине в общежитии без особых перспектив в обмен на то, что вокруг тебя Лондон?
На мой взгляд, когда, несмотря на кризисную экономику, сузившиеся возможности в плане карьеры, ты остаёшься здесь, формируешься как профессионал и в тот же Лондон приезжаешь походить по театрам и галереям — не самый плохой вариант.
— Вы говорили о том, что мегасобытия способствуют неравномерному развитию экономики. Но как быть с тем, что в условиях централизации для российских городов проведение таких событий — один из самых эффективных способов привлечь средства из федеральной казны? Игра стоит свеч или всё же нет?
— У нас особый случай. Тут я хочу процитировать одного эксперта из Хабаровска, с которым я беседовала по поводу проведения саммита ОПЕК в 2012 году во Владивостоке. Тогда там построили университет, мост на остров Русский. Он сказал следующее: «Хотя бы таким образом мы получим от Москвы то, что нам вообще-то положено». Если суммировать его оценку и то, что я слышала от чиновников, получается, что регион или город может получить средства на развитие, если у него появляется какой-то предлог «торга» с центральным правительством. Все финансы концентрируются в Москве, и, чтобы хотя бы часть полагающегося регионам получить назад, нужно претендовать на проведение события. Получается, что вам как региональной власти это мегасобытие, может быть, само по себе вовсе и не нужно, но оно составляет предмет этого торга, потому что, если ты его выигрываешь, вступают в силу неотменяемые обязательства. Да, кризис. Да, санкции. Но ты всё равно должен провести чемпионат, а следовательно, какие-то деньги тебе правительство даст, и у тебя останутся дороги, инфраструктура, стадионы. Хотя бы что-то останется. Другой вопрос, что потом эти стадионы могут стоять пустыми и эта инфраструктура сделана «под чемпионат», а не под нужды людей.
Критики мегасобытий, к которым я принадлежу, резонно используют такой аргумент: что ещё можно было сделать на эти деньги? В Перми противники «культурной революции» во время губернаторства Олега Чиркунова также говорили: где дороги, где детские сады? Это очень серьёзный аргумент. Свидетельством его серьёзности являются очень интересные перемены, которые происходят сегодня в индустрии мегасобытий. В некоторых демократических странах давление общественности на администрации таково, что от мегасобытий отказываются.
Так получилось в Бостоне и Гамбурге, в которых были влиятельные инициаторы кампаний по включению в подготовку к проведению летней Олимпиады-2024. Если раньше, в других олимпийских городах, «машины роста», то есть альянсы властей и бизнеса, просто провозглашали, что мегасобытия пойдут на пользу людям, что только так город может расти, и с ними никто особенно не спорил, то сегодня появились группы людей, которые не менее резонно говорят: нет, давайте посчитаем, насколько проведение таких событий пойдёт на пользу людям.
У меня есть очень хороший приятель Вольфганг Мэнниг (экономический географ, специалист по мегасобытиям, работает в университете в Гамбурге). Он использует cost benefit analysis — анализирует мегасобытия с точки зрения затрат и прибыли, используя большие массивы статистических данных. Я никогда не забуду его выступление на Конгрессе по экономике спорта прошлой осенью в Гамбурге, которое он начал с того, что напомнил, что в 1998 году был чемпионом Олимпиады в Сеуле по командной гребле и вообще-то любит спорт, а затем сказал: «Вы, наверное, от меня ожидаете, что я сейчас скажу, что нам нужны мегасобытия, и покажу цифры, которые это докажут. Увы, я вам хочу показать обратное». Он открыл свои слайды и показал, что нет ни одной Олимпиады, ни одного чемпионата мира, которые «отбили» бы те колоссальные расходы, которые были «оттянуты» из других сфер городской экономики.
— Вы недавно опубликовали статью про Олимпиаду в Сочи. К каким выводам вы пришли, разбирая этот кейс?
— В Сочи, конечно, много чего появилось: и горнолыжные курорты, и дороги, и стадионы, и новые кварталы дорогих домов. Сочи сегодня — это совсем не тот город, который был до Олимпиады. Судя по тем интервью, которые я провела, и по социальным сетям, общество разделилось почти пополам: есть люди, которые считают, что Олимпиада была важна и нужна, и есть те, которые считают, что деньги на неё были потрачены напрасно. Хотя если мы возьмём опросы, проведённые именно в Сочи, то там людей, которые негативно настроены по отношению к Олимпиаде, гораздо больше, нежели в целом по стране.
Но это цифры. А я хочу вам привести небольшой рассказ, который я услышала в городе, далёком от Сочи. Один респондент рассказал мне про своего соседа, который взял потребительский кредит, чтобы поехать в Сочи и провести там две недели. Я спросила его: «Как вы думаете, зачем человек принял такое абсурдное потребительское решение? Уж если взял кредит, то машину купил бы или ремонт сделал». А он процитировал слова своего соседа: «А меня достало, что мы все должны гордиться только памятью о Второй мировой войне». Это косвенно говорит нам о том, что вот эта жажда заслуженной гордости за страну настолько у людей велика, что некоторые готовы совершать такие экстравагантные поступки. И это тоже нельзя скидывать со счетов. Для этого есть специальный термин, который используется при анализе мегасобытий и описывает их эмоциональную составляющую, — feel good.
Не будем забывать, что на Олимпиаде куча народу поживилась — и материализовались все эти деньги в особняках, осели на счетах. Это всё очень противоречиво.
— Кто-то поживился, а кто-то просто порадовался, получил свой feel good?
— Если говорить о Сочи, то легенда гласит, что решение подать заявку на проведение Олимпиады было принято группой олигархов и президентом на горнолыжном австрийском курорте. То есть если в других случаях это власти и бизнес конкретных городов объединяются, чтобы «заполучить» Олимпиаду, то в данном случае решение было принято где-то ещё, так сказать, без участия города.
Одно из самых обескураживающих впечатлений, которое я получила от проведённых интервью, состояло в том, что для тех, кто приехал туда работать, город тоже был делом вторым. Туда приезжали сорвать денег и уехать работать куда-то ещё, чтобы использовать полученный в Сочи опыт. Это сквозило в высказываниях и очень образованных людей, и простых работников. И ещё одна интересная вещь обнаружилась: тысячи людей были заняты в подготовке Игр, а значит, в выполнении требований и МОК, и своих конкретных работодателей. Ряду моих информантов было безразлично, чьи требования они выполняют. Они рассуждали так: международные и национальные игроки объединились, чтобы снять жирный куш, и тут главное — не растеряться и тоже что-то на Играх заработать: деньги, опыт, возможность поучаствовать в масштабном штучном проекте, впечатляющую строчку в профессиональном резюме.
Международный олимпийский комитет взаимодействует с очень крупными корпорациями. Вместе «продают» заинтересованным странам и болельщикам когда-то благородную идею олимпизма, свободы, гармонично развитого человеческого тела и т. д. Это очень умелый брендинг, камуфляж своих собственных экономических и политических интересов с помощью позитивных идей, которые на сегодняшний день очень скомпрометированы. Спорт и олимпизм могут сделать легитимной практически любую затею, за которой стоят чьи-то серьёзные экономические интересы.
— То, что вы описываете, похоже на схему, которая была реализована во время «культурной революции» в Перми. Опять же кто-то заработал миллионы, а кто-то получил праздник.
— Не совсем соглашусь. Если вы относите себя к тем, кто получил «праздник», пока другие наживались, то имейте в виду, что, если бы у вас была предпринимательская жилка, вы бы тоже взяли и открыли на «Белых ночах» гамбургерную или лимонадную.
Если серьёзно, то другое дело, что у каждого города есть культурный капитал, который нарабатывается столетиями, и глубокая несправедливость проявляется в том, что к этому капиталу имеет доступ узкая группа людей, которая обогащается на этом. Брендинговые кампании всегда разворачиваются в интересах определённой группы людей. При этом часто утверждается, что от увеличения известности места, города выиграют все. Тут содержится нешуточное лукавство. Всякий раз, когда власти начинают говорить о росте, о том, что от чего-то выиграют все, — ищи материальные интересы. Выиграют точно не все.
— Какой печальный вывод.
— Здесь помогает позиция внимательного наблюдателя и активного участника происходящего. Осознание того, что нас много и что мы не безгласные, не безмозглые, что мы можем на что-то влиять, очень много значит. Вот небольшой пример: в Екатеринбурге группа бизнесменов в силу только им понятных причин решили возвести «храм на воде» на стрелке Городского пруда — в лучшем в городе месте, самом красивом, самом любимом. Храмов в городе достаточно: опросы показывают, что потребности верующих в храмах удовлетворены вполне. Образованные екатеринбуржцы пришли в ужас от этого проекта, а группа городских активистов начала кампанию сопротивления. Горожане ходили символически обнимать пруд, журналисты и урбанисты провели массивную кампанию «против». И — тут я стучу по дереву — кампания сработала. Сторонники строительства нового храма от своей затеи не отказались, но рассматривают теперь другое место. Его тоже, впрочем, жалко, но это уже другая история. Так что, хотя наши материальные возможности несопоставимы с материальными возможностями тех, о ком мы часто критически говорим, деятельно включиться в происходящее мы можем.
|