«Жизнь переполнена иронией»
Современная жизнь в крайней степени непредсказуема. Спрогнозировать, что произойдёт завтра, послезавтра, а уж тем более в длительной перспективе, невозможно. В условиях, когда действительность постоянно меняется и одновременно существует не одна, а несколько реальностей, человек часто оказывается в пространствах, где не действуют привычные эмоциональные нормы и правила поведения. О том, где выход из таких ситуаций, кто и как воспитывает чувства детей и молодёжи, что станет с искусством, и о многом другом мы поговорили со специалистом по культурной истории эмоций, профессором Оксфордского университета Андреем Зориным.
— Андрей Леонидович, в 2016 году в издательстве «Новое литературное обозрение» вышла ваша книга «Появление героя». Она посвящена индивидуальным эмоциям молодого человека, умершего 200 лет назад. Эмоции и чувства нынешней молодёжи вы тоже изучаете, они сильно изменились за два века?
— Я историк эмоций, и мне проще говорить о том, что чувствовали образованные люди начала XIX века, нежели о том, что чувствуют образованные люди начала XXI века. Могу лишь сказать: сейчас я вижу и чувствую, что происходит очень сильный антропологический разлом. Базовые сценарии эмоциональной жизни изменились. Последние 200—250 лет центром воспроизводства и создания эмоциональных матриц было искусство. До него эту роль играла религия, ещё ранее — мифология. Теперь главным источником эмоциональных моделей являются социальные сети, средства массовой информации.
Кардинальным образом изменились практики внимания, типы реакций. Когда человек приходит в кинотеатр, он проводит там минимум 15 минут. Это время точно есть у автора фильма, чтобы заинтересовать его. Человеку, сидящему перед экраном телевизора, до появления пультов дистанционного управления требовалось две—три минуты для того, чтобы переключить канал, если текущая картинка ему не нравилась. А когда ты хочешь завладеть вниманием человека, который сидит перед компьютером, то должен сделать это буквально за секунды, с помощью одного кадра.
Изменились и практики обучения. То поколение, к которому принадлежу я, в молодости научили, как правильно любить, ненавидеть, бояться, и с этими представлениями о чувствах мы с небольшими оговорками следуем всю жизнь. Сейчас человек находится в стадии непрерывного обучения. Впервые за историю России (на Западе это произошло чуть раньше) возрастной параметр становится более значимым, чем гендерный и социальный. При этом, конечно, студенческая среда и среда рабочей молодёжи остаются совершенно разными мирами.
— То, о чём вы говорите, касается моделей восприятия действительности. Но ведь эмоции по своей сути остаются прежними: любовь, ненависть, страх… Или они тоже меняются?
— Прежними остаются только слова. Содержание эмоций теперь совсем иное, нежели раньше. Когда в XIX веке молодой человек говорил барышне: «Я вас люблю», эта фраза имела лишь одно значение — предложение руки и сердца. Теперь это значение утрачено. Соответственно, и само переживание, которое называется словом «любовь», устроено совершенно по-другому. В былые времена человек узнавал, как переживать это чувство, благодаря романам или кинофильмам, жанрам, где значимую роль играет сюжет. Теперь он обучается этому переживанию при помощи инстаграма, посредством размещённой в этом канале картинки. Реклама учит нас тому, что значит получать удовольствие и радость, что вызывает эти эмоции, как должно на это реагировать и т. д. Понимаете, нельзя оторвать способы выражения от эмоций и переживаний, которые человек выражает.
— Чем культурная история эмоций отличается от психологии?
— Это смежные дисциплины, есть междисциплинарные исследования, однако между ними существуют принципиальные различия. Психологи до последнего времени исходили из наличия феномена человеческой природы и из того, что правила, применяемые к одному человеку, допустимы и для другого. Задача культурного историка чувств — изучать изменяющиеся грамматики, коды, культурное поведение, модели, из которых люди черпают эмоции.
Расскажу классическую историю о дискуссии между Фрейдом и Адлером по поводу соотношения инстинкта власти и полового инстинкта. Фрейд считал, что самым сильным является половой инстинкт, а власть нужна человеку для того, чтобы иметь возможность выбирать тех партнёров, которые ему больше нравятся. То есть стремление к власти подчинено половому инстинкту. Адлер считал, что человеку желание иметь образцового партнёра нужно для реализации стремления к превосходству и статуса. 30 лет назад Элленсбергер решил разобраться в этом споре и обнаружил, что Фрейд, чьи консультации стоили очень дорого, работал с клиентами, а чаще всего с клиентками из венского высшего и среднего класса, у которых статусные проблемы были решены, зато имелась масса неврозов сексуального и эротического характера. Адлер был социал-демократом и часто работал бесплатно, и в любом случае его помощь стоила много дешевле. В его клиентуре преобладал контингент, озабоченный статусными проблемами. Получается, что великие психоаналитики в одно и то же время видели абсолютно разные картины действительности и на основании них выстраивали свои представления о человеческой природе. И это довольно распространённое явление, когда практикующие психологи не видят культурных различий и не уделяют им внимания, потому что работают с людьми одной культурной зоны и области. Гигантское количество книг по психологии написано американскими специалистами, исходящими из представления, что человек вообще похож на представителя американского среднего класса. Но в реальности это не так.
В моей книге «Появление героя» есть немного психологии, но в основном я работал с чувствами, переживаниями в рамках культурной истории.
— Получается, что для исследования эмоций необходимо использовать другие методы. Если раньше основным источником информации об эмоциях являлись тексты, то теперь это визуальный ряд.
— Вы совершенно правы. Для изучения эмоционального мира современного человека необходимо прежде всего изучать изображения. Это требует владения особыми техниками, которыми я, например, не владею. Такие эмоциональные структуры менее устойчивы, они более дробные. Американский социолог Дэвид Риcмен ещё в 1950 году, когда не был изобретён компьютер, не говоря уже об интернете и социальных сетях, в своей знаменитой книге «Одинокая толпа» (The Lonely Crowd) написал, что в США происходит монументальный антропологический сдвиг, который в ближайшее время распространится на весь мир. Этот процесс он сравнивал с переменами, произошедшими в эпоху раннего Нового времени, когда традиционные модели человеческой самоорганизации заместились модерными.
— Как сейчас обучать эмоциям и чувствам детей?
— Это ужасно интересный вопрос, имеющий не только научное, но и практическое значение (у меня самого четверо внуков), но дать на него ответ я не могу. В традиционном обществе такого вопроса не стояло вообще, мир был устроен таким образом, что жизнь человека детерминировалась обстоятельствами его рождения: появился на свет в избе, в ней проживёшь всю жизнь, в ней же и умрёшь — ничего не менялось. Соответственно, человек учился нормам чувств по повседневной практике. В раннее Новое время возникла идея, что судьба и образ жизни детей могут быть отличны от родительских. Тогда возникло представление, что нужно создавать правила, которым люди могут обучиться в детстве и юности и следовать всю жизнь. Я совсем не знаю, как объяснить детям, как им придётся радоваться, любить, бояться. И даже не знаю, надо ли вообще это делать. Очевидно, что обучаться чувствам надо будет всю жизнь и при этом постоянно переучиваться. Особенно если средняя продолжительность жизни увеличится до 120—150 лет, как обещают учёные.
Сочетание увеличения скорости изменений с удлинением продолжительности жизни меняет наши представления о ней. Уходит, в частности, концепция «работы по специальности». Сколько специальностей человек сменит более чем за век, сколько профессий за период одной человеческой жизни уйдёт с рынка труда и сколько появится новых, можно только догадываться. Скорее всего, идея, что всю жизнь у человека должна быть одна семья, которая уже сильно расшатана практикой, исчезнет и как нормативный образец. А почему, собственно, одна?
В условиях, когда среда бесконечно меняется, меняется и внутреннее устройство человека.
— Зачем писать образцы и учебники по воспитанию чувств, если всё постоянно меняется?
— В образцах и учебниках смысл есть. У каждого человека существует референтная группа, которая предлагает ему определённый набор эмоциональных моделей. Для того чтобы жить внутри конкретного эмоционального сообщества, он должен знать его правила. Проблема в том, что каждый человек одновременно входит в несколько разных групп, которые предлагают ему разные образцы поведения, и ему постоянно приходится заниматься навигацией и увязыванием одной модели с другой. И хорошо, если они просто не совпадают, а могут ведь быть взаимоисключающими. В одной референтной группе от тебя требуют быть Дон Жуаном, в другой — примерным семьянином, как это совместить? Эмоциональный мир современного молодого человека устроен более сложным образом, чем 200 лет назад. Когда пожилые люди хотят побрюзжать по поводу того, что молодёжь поверхностна, они должны представить, смогли бы они сами, условно говоря, 12 раз за неделю обучиться чему-то новому.
— Вы сказали, что искусство перестало играть главную роль в процессе воспроизводства и создания образцов эмоций. Зачем тогда оно нужно и сохранится ли?
— Когда восточным мудрецам задавали такого типа вопросы, они отвечали: «Я бы хотел это знать». Я отвечу так: думаю, что искусство сохранится, но сильно изменится. Оно уже меняется. Появляются совершенно новые форматы. Самым популярным жанром последнего десятилетия являются видеоклипы. Ничего подобного раньше не было. Задача исполнителя — за семь минут максимум спеть, показать, рассказать историю. Фантастическая популярность этого формата свидетельствует о том, что он удовлетворяет какие-то важные потребности новой эпохи. Литература, музыка тоже меняются. Мне бы хотелось думать, что самые значимые художественные ценности прошлых лет сохранятся, было бы жалко с ними расставаться, и это была бы колоссальная потеря, но воспринимать их мы всё равно будем по-другому.
У меня есть молодой друг, известный клавесинист, которого я однажды спросил, насколько соответствует его исполнение тому, что было в давние времена. Он ответил: «Меня это мало волнует, даже если я добьюсь такого же звучания, я не привешу слушателям тех ушей». Главное для него — чтобы музыка звучала красиво и выразительно, а не имела сходство с давешней.
— Позволю себе вопрос из разряда «Что первично — курица или яйцо?». Как вы считаете, эмоции побуждают людей совершать те или иные действия, влекущие за собой события, или события порождают определённые эмоции?
— Вы абсолютно точно обозначили характер вопроса, поэтому на него нет ответа. Мы не можем воспринимать события, если у нас нет ожиданий, но, с другой стороны, события меняют наши ожидания, перестраивают наши эмоции. И отделить один элемент от другого невозможно.
— Какие книги и фильмы повлияли на формирование вашей эмоциональной матрицы?
— Об эмоциональных матрицах можно судить только снаружи. Человек сам про себя ничего не знает. Но поскольку мы все как все, то я, как и другие представители моего поколения, воспитан на русской классической литературе. Специфика моего развития состояла в том, что я начал читать очень рано: в два с половиной года легко складывал буквы, в четыре — бегло читал книжки. Всех своих родственников непрерывно шокировал тем, что вслух читал надписи на заборе.
— Любимые писатели у вас есть?
— Всю жизнь читаю, перечитываю Льва Толстого и думаю, когда наступит тот момент, что ничего нового в его книгах я для себя больше не открою. Пока этого не случилось. Очень сильно повлияла на меня «Война и мир». На седьмом десятке лет я дозрел до того, чтобы написать о Льве Толстом.
— А как на вас повлияла среда, в которой вы воспитывались? Насколько я знаю, ваш отец — известный советский сценарист Леонид Зорин, автор сценария выдающегося фильма «Покровские ворота».
— Да, это так. Свои детство и отрочество я прожил за кулисами театра. Искренне считал, что поход к актёрам в гримёрную — это часть визита в театр и так делают все. Вероятно, в детстве театр оказал сильное воздействие на формирование моего эмоционального мира. Однако я так и не полюбил этот мир по-настоящему, не пристрастился к нему и не стал театральным человеком. Я помню знаменитых актёров, их сборища, которые часто проходили у нас дома. Но не могу сказать, что театральная среда меня сформировала, пожалуй, что нет. Как только я стал самостоятельным человеком, моя связь с театром прервалась. Сейчас я очень редко его посещаю.
— Какое образование вы получили?
— Я филолог, кандидат и доктор филологических наук. По первому образованию — англист. При поступлении в аспирантуру переквалифицировался на русиста, потому как был уверен, что мне никогда не придётся бывать в Англии. Это же было глубоко советское время. Самое интересное, что именно благодаря сделанному тогда выбору я в итоге и оказался в Англии. Мои шансы получить место в Оксфордском университете в качестве англиста находились в отрицательной зоне. А так в 2004 году выиграл конкурс на должность профессора русской литературы (Chair of Russian) и с тех пор работаю там.
Меня не покидает чувство, что жизнь полна иронии и ты никогда не знаешь, к чему приведут твои действия и решения. Ещё классик сказал: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся».
— В последние годы мы в России живём в ощущении программируемого, очень негативного отношения к либералам. «Либерастнутый», «либерастический» — самые мягкие высказывания, которые звучат в том числе в Госсовете, в Госдуме, их можно встретить в «Российской газете» и т. д. Как вы считаете, какую роль использование таких эмоционально насыщенных слов играет в формировании эмоциональных режимов, есть ли политизация эмоционального восприятия?
— Когда мы говорим о производстве эмоциональных режимов, политическая власть является важнейшим актором этого процесса. Власть как умеет предписывает нам испытывать определённые чувства, следит за соблюдением эмоционального режима, за его нарушение полагаются санкции. В советское время всем людям полагалось иметь шестое чувство, чувство глубокого удовлетворения, а ещё была законная гордость.
Вообще говоря, всякое эмоциональное сообщество обладает санкционным режимом за нарушение внутренних регламентов и за проявление неправильных чувств. Есть церковные ритуалы, есть государственные ритуалы, которые запрограммированы на поддержание определённого строя чувств. Моя мама рассказывала мне, что две её ближайшие подруги, которые, правда, потом это отрицали, назвали её нравственным уродом, поскольку она не плакала в день смерти Сталина. То есть внутри этого маленького эмоционального сообщества трёх институтских подруг она была подвергнута санкциям за неправильные чувства и неправильное проявление чувств.
Конечно, государство обладает самым мощным санкционным ресурсом. Конечно, человеку либеральных взглядов, каковым я являюсь, всё это неприятно, но ничего не поделаешь, если считаешь себя либералом и гордишься этим, придётся потерпеть. Свобода того стоит.
— На российском политическом небосклоне недавно взошла новая «звезда» Поклонская, которая борется с фильмом Алексея Учителя «Матильда». Как вы оцениваете её поведение: она искренне верит в то, что говорит, руководствуется чувствами или разумным расчётом? Фанатик или политик?
— Передо мной часто ставят вопрос таким образом: человек действительно так думает или ему так выгодно? Я всегда отвечаю одинаково: человек действительно так думает, потому что ему так выгодно. У меня нет никакого сомнения в её фанатизме. С другой стороны, пишут, что в качестве прокурора Крыма она осуществляла уголовное преследование сторонников отделения его от Украины. На тот период времени своей жизни она, вероятно, не являлась таким горячим русским патриотом. Обстоятельства определяли другую модель её чувств. Сейчас она нашла политическую нишу, в которой её сразу заметили, это очень удобно и здорово для неё. Пока есть социальный спрос на психические расстройства, его будут удовлетворять. Она и фанатик, и политик. Все эти спектакли лучше получаются, если ты их искренне и страстно играешь.
|